Эстетика ****** и рандеву с городом: гуляем по Иркутску с фотографом Евгением Михайловым

Ему 30 лет, он родился и вырос в Иркутске, но много путешествовал и жил в разных странах — Южной Корее, Монголии, Израиле, Китае и других. Евгений провел нас по своим любимым улицам и рассказал, что общего между районом кинотеатра «Чайка» и Бали, что связывает Глазковский мост и Сталина и почему на улице Карла Маркса надо смотреть на крыши.

Гоголя, 28

Мы с семьей переехали сюда из Иркутска-2 в 1997 году, когда мне было шесть лет. Период до этого возраста я почти не помню, поэтому всю свою сознательную жизнь я связываю именно с этим районом. До сих пор называю его «Чайка» — из-за кинотеатра, который находится недалеко от дома. Он закрылся в 2018-м, а до этого проработал больше 40 лет.

Я рос вместе со своим районом, видел, как он меняется. Всю жизнь мы с родителями прожили в первом подъезде, сейчас там по-прежнему живут мои мама и бабушка. А я теперь снимаю квартиру в соседнем подъезде, и это не случайно, — искал жилье именно в родном районе.

Для меня здесь каждый участок асфальта наполнен историей. Я излазил все гаражи, с ними же связана моя первая работа. Сейчас видно только их крыши, а раньше над ними располагалась детская баскетбольная площадка. Зимой она вся была в снегу, и его нужно было чистить, чтобы не затопило гаражи. У нашего дома давно нет управляющей компании, вместо нее — ТСЖ. Мама договорилась, что гаражи почистим мы с другом. Очень много времени на это ушло — надо было не просто скидывать снег, а перебрасывать его через высокое ограждение площадки. Сами мы не справились, не хватало сил. В итоге привлекли на помощь дворника.

Лет в 18 я тоже работал здесь вместо коммунальных служб — чистил крышу дома от снега. За две недели мы с товарищем заработали по пять тысяч. Как и положено молодежи, истратили мы эти деньги гораздо быстрее, чем заработали.

Я люблю свой район, знаю почти всех соседей. Это приятное чувство — быть своим. Идешь и чувствуешь, что здесь безопасно, тихо, ты на своем месте. Кроме «Чайки», я такое испытывал только на Бали. Там тоже все живут по районам, друг друга знают, здороваются. В новостройках и многоэтажках такого нет, они стирают идентичность и соседские отношения.

Румянцева, 30

Сейчас почти ничего не осталось от тех деревяшек, которые стояли на территории от Свердловского рынка до Шмидта. При мне их сносили, строили многоэтажки и гаражи. Но лично для меня в деревянных домах много романтики, красоты, глубины. Слушаю истории людей, которые жили здесь, когда меня еще и в проекте не было, и ощущаю связь с родом, свои корни. Вряд ли такое можно ощутить в том же Новосибирске, которому всего 125 лет.

Я люблю гулять один с фотоаппаратом, искать что-то новое, просто запечатлевать, любоваться. Однажды я снимал этот дом и из него вышел дедушка лет 80. Представился дедом Женей. Рассказал мне, что в 1860-м году дом перенесли сюда, на Оглоблинскую (название улицы Румянцева до 1920 года. — Прим. ред.), из Затона (это небольшой район под Глазковским мостом). В доме располагалась лавка мясника. Вот здесь, под фонарем, была вывеска. Сейчас это почти центр города, а тогда, как ему рассказывали старшие родственники, через три дома отсюда можно было набрать ягоды, а через пять домов — встретить медведя.

По мне, деревяшки — одна из самых характерных вещей, которые можно снять в Иркутске. Но помимо них на «Чайке» есть и сталинки, и промзона, и хрущевки. Я каждый раз нахожу здесь новые кадры, каждый раз открываю для себя что-то еще, хотя и живу здесь всю жизнь.

В современной визуальной среде есть понятие «Эстетика ****** [захолустья]». То, что я делаю, идеологически близко к нему. «Эстетика ******» началась с панелек — в 70–90-х строили временное жилье, а в итоге оно стало постоянным. Людям пришлось смириться, создавать уют в том, что есть. Вот «эстетика ******» для меня — про романтизацию места, в котором мы живем. Даже само слово «*****» — теплое и родное.

Для меня два этих деревянных дома — очень личное и символическое место. С него начался мой путь в мир графики и фотографии.

Я дважды поступал в университет. Сначала по настоянию отца учился на горного инженера, как и он сам. После первого курса папа устроил меня на вахту. Мы строили опоры линий электропередач. Я тогда понял бессмысленность этой работы — ты прокладываешь определенное расстояние, уезжаешь, за тобой приезжают другие люди, которые будут делать то же самое. Эти провода никогда не заканчиваются, они бесконечные. И ты на этот процесс кладешь всю свою жизнь.

Тогда я понял, что не хочу иметь к этому никакого отношения. И в офисе работать не хочу. Я хочу видеть результат своей работы в моменте. Понимать, зачем я вообще все это делаю. Пришел домой, объяснил это родителям. Был большой конфликт. Но с горем пополам они разрешили мне поступить заново — я выбрал направление «графический дизайн». Учился сначала тоже из-под палки, а потом очень понравилось, втянулся.

После второго курса у нас была летняя практика: нужно было выбрать любые 12 домов в городе и нарисовать их. Я выбрал эти два здания. Тогда, кажется, я впервые влюбился в деревяшки, понял их глубину. Еще я понял, что нахожусь на своем месте и реально хочу этим заниматься, а не потому что «надо». Постепенно мои работы начали отбирать в фонд университета, я перешел с коммерции на бюджет, стал отличником. И сейчас вся моя жизнь связана с визуальной средой.

Конечно, рисовать, фотографировать и жить в этих домах — это очень разные вещи. Художник видит в этом красивое, местные — нет. Например, в доме на Челнокова, 4 живет человек, который, мягко говоря, не рад, когда его дом фотографируют: он выходит и матерится. В другой раз я снимал на Карла Либкнехта. Вышла не очень трезвая женщина и спросила, что я фотографирую. Ответил: «Атмосферу». Она мне: «А мы в этой атмосфере живем». Начала рассказывать, как ей плохо в доме, который является памятником архитектуры, — везде щели, холодно. Рядом стояла «Тойота», в ней сидел нетрезвый водитель, — пока женщина со мной говорила, он уснул, нажал во сне на газ и снес палисадник. И это тоже Иркутск, и даже это — атмосфера.

Папа работал главным инженером в «Электросетьстрое», постоянно ездил в командировки в места, где проводили электроэнергию и нужен был контроль, помощь. Он часто брал меня с собой.

Мы регулярно ездили в Улан-Удэ. Вечером пешком шли до вокзала, садились в поезд, а утром приезжали в другой город. Ехали всегда в плацкарте. Помню, что мне нравилось следить ночью из окна за огоньками, старался подольше не спать. Поезд едет быстро, самих зданий не видно — только огни, которые эти здания освещают. А мне было очень интересно, что это за дома. Они казались таинственными, загадочными, нереальными.

Сейчас я понимаю, что, может быть, этими путешествиями папа старался восполнить дефицит нашего с ним общения. Он очень много времени проводил на работе, дома я его почти не видел. Поэтому такие командировки становились для меня еще более ценными. При этом мы с папой очень разные по характеру. Он был человек дела, не терпел никаких «хочу» или «не хочу». У него было только «надо». Я же всегда был творческим, совсем другим. Думаю, он это тоже всегда чувствовал.

Папа умер 10 лет назад. Он был очень авторитарным человеком, никогда меня не хвалил. Всегда говорил: «Можно лучше». Единственная похвала, которую от него можно было услышать: «Нормально». Но даже папа, кажется, в итоге в меня поверил — оплатил мне первую тату-машинку. Как я узнал уже после его смерти, тогда он сказал маме: «Может быть, когда-нибудь эта машинка будет его кормить». И он оказался прав — долгое время я жил на доход от набивания тату. А сейчас основной заработок приносит фотография. Надеюсь, отец сказал бы, что это «нормально».

А этот мост — мой своеобразный пропуск во взрослую жизнь. Когда мне было девять, мы с друзьями тайком от родителей решили пойти через этот мост. Это было настоящим приключением — одни, без взрослых, на другой берег. Мост казался абсолютно бесконечным, мы очень долго по нему шли. Потом спустились вниз, посидели буквально минут 20 и пошли обратно. Для меня это было огромное путешествие, я почувствовал себя очень взрослым.

Друзья рассказали мне городскую легенду, связанную с этим мостом. Я пробовал выяснить ее истоки, но так и не нашел их. Мост построен в 1931–36 годах. По всей его длине вдоль пешеходной части установлены железные рейки. На них — пятиконечные звезды. И почти у всех центральный луч направлен ровно вверх, но у трех звезд — в начале, середине и в конце моста — вниз. По легенде, это было сделано по указу Сталина, — якобы эти три звезды стали охранным оберегом моста. Может быть, это неправда, но во время прогулок я всегда смотрю на эти звезды.

Однажды мы с другом, который не имеет отношения к визуальной среде, ехали по Карла Маркса. Я ему говорю: «Посмотри, какие крыши». Для него это стало шоком — оказывается, на Карла Маркса они такие разные и красивые: красные, коричневые, с голубятнями и без. А он вообще никогда не смотрел наверх.

Для меня этот случай — метафора отношения к городу. Я открыл для себя Иркутск через рисунок и фотографию, но только когда возникла необходимость внимательно на него посмотреть. Люди, к сожалению, не смотрят вокруг себя. Не видят красоты районов, в которых живут. Это просто не в сфере их интересов. Именно поэтому у нас так много спорных градостроительных решений. Мы не привыкли мерить окружение параметром красоты, уюта. Но сейчас многое меняется в лучшую сторону, во дворах хотя бы стали появляться цветы.

Мое любимое время для прогулок по центру — около пяти утра. Я очень люблю в это время сесть на мотоцикл, ехать и любоваться. Уже светает, но на улицах еще никого нет. Получается своеобразное рандеву с городом. Совершенно личное переживание. Такое «застывшее» время позволяет тебе влюбиться в город. Нужно просто дать городу шанс.

Читайте также:

Гопники, неформалы и кино как партизанская война: гуляем по Иркутску с режиссером Юрием Яшниковым

Дискотеки, дружба с проститутками и сломанные ноги: гуляем по Иркутску с программным директором радио МСМ Иваном Вильчинским

Подписывайтесь на телеграм-канал «Верблюда в огне»!