«От радиации спасались зеленью». Монолог ликвидатора чернобыльской аварии из Иркутска

Когда произошла авария, я сразу понял: она не пройдет мимо меня. По образованию я химик, окончил московскую Академию химической защиты. В 1986 году мне было 35 лет, я был старшим офицером и в Штабе гражданской обороны, Конечно, о случившейся аварии в Чернобыле я узнал в первый же день: пришла секретная телеграмма. Я писал диплом по радиационной и химической защите на АЭС и знал, что в Чернобыле строят АЭС на 6 блоков (в момент аварии на станции было 4 энергоблока на базе реакторов РБМК-1000, 5 и 6 энергоблоки только строились. — Ред.). Я понимал, что взрыв энергоблока по мощности и дозе радиации сопоставим со взрывом атомной бомбы.

Приказы о командировках в Чернобыль в наш отдел начали приходить через год после аварии. В приказе стояли имя и число прибытия в командировку на 2 месяца. До меня очередь дошла в 1988 году. Из иркутского Штаба я был седьмым, а всего от нас в итоге съездило 10 человек. Когда я уезжал, дома у меня осталась жена и 3 сына: 12, 10 лет и годовалый. Я не был уверен, что вернусь обратно здоровым. Был страх, но не было даже мысли не ехать, хотя жена была против. Я ей ответил, что не могу, как офицер, не ехать на защиту Родины (я так это воспринимал). Да, действительно, были те, кто скрывался от Чернобыля: придумывали болезни, подделывали справки. Как я узнал потом, такое было во всех штабах и войсковых частях.

Радиоактивные автомобили

На самолете из Иркутска мы прилетели на место аварии 7 мая. Первое впечатление от Чернобыля: повсюду одни ликвидаторы в одинаковых защитных костюмах. У нас сразу же забрали всю гражданскую одежду и выдали специальные ботинки, штаны, куртку, шлем, защитную маску «лепесток». Показали на огромный шкаф кока-колы, которой надо было чистить зубы (вся пресная вода была заражена), и повезли на станцию.

Перед распределением по зонам ответственности расспрашивали, кто чем занимался до Чернобыля, насколько хорошо мы разбираемся в химической защите и радиации. Меня из-за моего образования и воинского звания назначили старшим офицером по захоронению радиоактивных отходов на могильнике «Буряковка». Первое, что я подумал, — буду хоронить людей. Оказалось, могильник — это пункт захоронения радиоактивных отходов. На огромном поле — около 600 гектаров — стояла зараженная техника: «Жигули» жителей Припяти, пожарные машины, вертолеты Ми-26 и Ми-8, машины заграждения, ремонтно-эвакуационная техника для химической разведки, гусеничные транспортеры, бронетранспортеры, машины «скорой помощи», экскаваторы. Здесь же был и зараженный грунт. Дозиметр показывал тысячу бэр (устаревшая единица измерения уровня радиации, равна одному рентгену. — Ред.). Это превышает допустимый уровень радиации более чем в 40 раз. Я почувствовал, как от радиации у меня шевелятся волосы на голове. По приказу, здесь можно было находиться не более часа в день. Я всегда старался уложиться в полчаса.

На нашем участке гусеничной техникой сплющивали автомобили, рыли траншеи и скидывали в них зараженную технику и грунт. Потом засыпали это землей и песком или заливали бетоном, чтобы технику больше никогда нельзя было пустить в дело, а после все зачищали бульдозерами. Я измерял уровень радиации на разных участках могильника, 4—5 точек в день. Дальше уже другие люди решали, что делать с каждой машиной. Если уровень радиации техники не был слишком высоким (до 100 бэр), то такие машины ставили на отстой. С годами уровень радиации в ней должен снижаться. Установлен санитарный надзор — 300 лет после аварии.

Некоторые машины были тщательно вычищены мародёрами. Уходили дефицитные детали: фары/фонари, ободки, дворники, хорошие двигатели. Воры проникали на территорию (например через знакомого охранника) и увозили всё, что нужно, а потом продавали на обычных рынках. Возможно, до сих пор где-то колесит старый автомобиль с радиоактивной деталью.

Так я проработал месяц: по часу на самом могильнике, все остальное время — на АЭС, где делал отчеты, писал планы. На АЭС был допустимый уровень радиации, но в верхней границе (25 бэр). В итоге мы ежедневно работали полноценный 8-часовой день. А потом меня назначили контролировать пункт санитарной обработки.

Забота государства

В Чернобыль со всех концов СССР приезжали люди, кто так или иначе связан с химией. Было много призывников прошлых лет, которые до этого проходили службу в химических войсках, — всех призвали снова. Водитель автобуса, который возил военных, рассказывал, что к нему прямо из военкомата пришли домой и сказали, что он едет в Чернобыль. Большого желания у «партизан» (так называли призывников прошлых лет) работать на Чернобыле не было.

Добровольцами приезжали представители НИИ, научные сотрудники, которые специализируются на радиации. Я отвечал за то, чтобы каждый день все они были обеспечены чистой защитной одеждой и «лепестками», чтобы утром и вечером каждый проходил санитарную обработку. В конце рабочего дня мы отправляли всю одежду на утилизацию, каждое утро выдавали новую. Обувь всегда обрабатывали в специальном антирадиационном растворе. Для каждых групп ликвидаторов была своя техника безопасности. Первые несколько дней меня обучал офицер, который сдавал мне вахту и работал на аналогичной должности.

Все приезжающие и отъезжающие проверялись на уровень радиации в организме. Каждое утро все проходили через специальные ворота с дозиметром. Если радиация высокая и недостаточно защиты, нужно идти переодеваться. Если человек набирал 25 бэр, то его отправляли домой, даже если предполагалась более длительная командировка. Отвечали за это командиры каждого участка, которых могли отправить под суд за превышение этого уровня. При мне таких случаев не было, все понимали опасность и следили за собой и подчиненными. Уровень радиации проверяли даже в бане.

С партийным начальством мы никак не контактировали. У нас свое начальство — военное, ежедневно проводились планерки. Мы никогда не спорили, не пререкались — мы рассматривали ликвидацию как боевую задачу. У нас, военных офицеров, не было ни конфликтов, ни дедовщины. С людьми из НИИ и другими ликвидаторами мы почти не виделись, только здоровались. У каждого даже в столовой было свое время для приема пищи.

Вообще, было заметно, что государство направляет большие ресурсы для ликвидации аварии. Такого изобилия еды, как в Чернобыле, дома не было. Мясо, курица, всевозможные крупы, овощи, фрукты; очень много зелени: укроп, петрушка, салат, — она снижает уровень радиации. По сравнению с дефицитом, который был тогда в стране и в нашей повседневной жизни, эта чернобыльская еда казалась роскошной. Всю еду и воду везли из Киева, Белоруссии — с территорий, которые не были заражены радиацией. Даже мылись мы только привозной водой, местную использовать было нельзя. На водку был строжайший запрет, в лагере никто не пил. Сериал «Чернобыль» (в нем есть несколько сцен, где ликвидаторы пьют водку во время работы. — Ред.) я обязательно посмотрю.

Все ликвидаторы, кроме «партизан», жили Чернобыле, в покинутых домах и квартирах. Мне и трем другим офицерам достался одноэтажный дом на 2 комнаты. Для рядового состава были сооружены специальные палатки, в каждой из которых жили примерно 10 человек. Мы с соседями почти не шутили. Работали без выходных 2 месяца. Подъем в 6 утра, вечером — ужин и сон. Развлечений и свободного времени не было. Командировочные приходили на сберкнижку, они были в 2 раза больше, чем обычная зарплата, но тратить их в Чернобыле было не на что. Единственный праздник был 9 мая, когда я только приехал. С родственниками можно было свободно общаться — работала почта, можно было бесплатно звонить домой и отправлять телеграммы. Я ходил звонить примерно раз в неделю, узнавал, как дела дома, и говорил, что все в порядке.

«Мирный атом — в каждую хату»

Припять вся была огорожена колючей проволокой, везде были расставлены знаки, напоминающие о высоком уровне радиации. Чернобыль огорожен не был, но все равно к тому времени в нем жили только ликвидаторы. Офицеры могли входить всюду, за передвижениями никто не следил. Но я сам не хотел соваться туда, куда мне не нужно по работе. Я как раз работал там, куда запрещено было входить тем, кто не имеет опыта работы с дозиметрами.

Однажды мы отправились в Припять. На контрольном пункте по нашей спецодежде поняли, что мы ликвидаторы, и пропустили. В Припяти всё осталось так, как было при эвакуации. Видно, что люди покидали город в спешке, успев взять только самое необходимое. На окнах висят занавески, на балконе сушится белье. Ценные вещи за 2 года расхватали мародеры, но многое осталось нетронутым. В квартирах мы видели семейные фотографии, в детских садах — подготовленную для смены одежду. Самое жуткое впечатление — бассейн, на поверхности которого плавают детские надувные круги, спасательные жилеты. Вода простояла 2 года: уровень радиации в ней — 10—15 бэр. 

Когда были в Припяти, а на улице — июль, жара, один из солдат попросил разрешения прыгнуть в воду. До сих пор думаю: нырнул бы, если бы меня рядом не было.

Я часто думаю о жителях Припяти. На въезде стоит огромная надпись: «Мирный атом — в каждую хату». Город основан только в 1970 году. В момент аварии там жила одна молодежь, новоиспеченные семьи. Думаю, как же им не хотелось уезжать, когда все только встали на ноги. Но самое главное: много лет после аварии меня мучил вопрос, как вообще такое могло случиться. Технически нагрузить реактор, чтобы довести его до взрыва, практически невозможно. Я только потом узнал, что рабочие старались достроить станцию быстрее срока, выполнить норматив на благо Родины. Как это у меня соотносится с тем, что приказы не обсуждаются? Прежде всего, важны здравый смысл и забота о безопасности людей.

Чернобыльцы в Иркутске

Моя командировка в Чернобыль закончилась 5 июля. За 2 месяца в радиоактивной зоне я набрал 4,45 бэр радиации. Это совсем немного. Когда я вернулся из командировки, сразу лёг в больницу на обследование, как ликвидатор-чернобылец. На исследование взяли часть костного мозга. Наверное, помогло, что в Чернобыле я соблюдал все меры безопасности: не находился в могильнике больше часа, по приезде сразу шел в душ с жесткой мочалкой и мылом, никогда не снимал с себя «лепесток». Многие после работы по АЭС гуляли без них.

Из последствий для здоровья — только выпавшие волосы и огрубевшие ногти на ногах. А вот многие мои сослуживцы так легко не отделались: у них и по сей день большие проблемы со щитовидкой, сердцем, суставами. Многих, с кем я ездил в Чернобыль, уже нет в живых. Мне всего 68 лет, мы были ровесниками.

У всех ликвидаторов были удостоверения местного назначения, по которым мы проходили на станцию. Когда мы уезжали из Чернобыля, удостоверения забрали. Потом, по приезде в Иркутск, новые удостоверения чернобыльцев-ликвидаторов выдало местное Министерство обороны. В 1990-е их подделывали, чтобы воспользоваться льготами, и у всех снова собрали старые удостоверения, заменив их на документы нового образца.

Сейчас в Иркутске нет ни одной организации, которая занималась бы чернобыльцами. Союз ветеранов Чернобыля распался в 2017 году: его руководитель сложил полномочия в связи с преклонным возрастом. Хотя со всеми проблемами люди шли туда: Союз помогал чернобыльцам в получении лекарств, квот в санатории. Я полковник в отставке, возглавляю городской Совет ветеранов гражданской обороны. По мере возможности помогаю и чернобыльцам. Их в Иркутске осталось всего 98 человек, хотя когда-то было 1687: и ликвидаторов, и переселенцев. Почти все уже пенсионеры. По удостоверениям ликвидаторов нас пропускают вне очереди к любому врачу в муниципальной поликлинике. Ежемесячно, как ликвидатору аварии, мне платят 2,1 тыс. рублей (сумма у всех разная: зависит от года пребывания в Чернобыле, места, где работали или жили, степени вреда здоровью). У меня военная пенсия, постоянно езжу в санатории, поэтому и поддерживаю здоровье. Но гражданские говорят, что теперь им в этом отказывают. Жалуются, что очень трудно подтвердить чернобыльскую инвалидность, нет скидок на лекарства. Раньше чернобыльцам было положено бесплатное протезирование зубов, теперь этой квоты не дождешься. Нас уважали первые 10—15 лет после аварии, а потом про чернобыльцев стали забывать.

Я знаю, что сейчас Чернобыль стал своего рода местом для экстремального туризма, туда водят экскурсии. Я отношусь к этому крайне негативно — считаю, что нельзя делать деньги на чужой беде.

Материал был опубликован 20 июня 2019 года