«Меня постоянно упрекают, что я как-то не так помню». Оксана Васякина — о мифологизированной Сибири, свободной литературе и поэзии не для всех

Вы родились в Усть-Илимске — это совсем молодой город на севере Иркутской области. Как ваша семья оказалась там?

Мои бабки и деды приехали строить Усть-Илимск. Часть — из Зимы, часть — из Астрахани (по линии отца). Мои родители были первым поколением, кто жили в Усть-Илимске [с детства]. Отца привезли шестилетним, а мама, как я понимаю, родилась в этом городе, когда он еще не был построен до конца.

Как девушке из далекого сибирского города удалось попасть в ту точку Б, в которой вы сейчас находитесь, — какие качества помогли?

Мне помогло чувство дикой несправедливости. Про это всегда говорю: [созданы] тысячи текстов, книг, но я никак не могу найти в них судьбу своей мамы, своего отца и свою собственную реальность. Не было отражения того, что я чувствую. Мне с детства хотелось самой описать людей, среди которых я росла. Притом не с той точки зрения, с которой смотрит писатель на «загадочную душу простого человека». Я хотела описать собственный класс изнутри.

У вас было много профессионального опыта в других сферах. Как пришло осознание того, что вы хотите и можете зарабатывать именно литературой?

Думаю, что если бы мне в 17 лет в Усть-Илимске сказали, что существует Литературный институт, то я, наверное, попыталась бы туда поступить, но тогда я этого не знала. Поехала поступать в театральный в Новосибирске.

В 19 лет я уже поняла, что хочу заниматься именно литературой. Но на первых порах никак не можешь заработать ей на жизнь. Приходится заниматься всем подряд. Пока я была студенткой, работала вожатой в лагере, официанткой в караоке. После окончания института пошла в книжный магазин: куда еще можно идти, когда занимаешься литературой, но при этом не устроилась в медиа? Потом работала в государственной галерее — в общем, постоянно искала способ заработать и развиваться в литературе. Когда пишешь, тебе нужно зарабатывать на жизнь.

В какой момент вы сказали себе, что будете заниматься только литературой, не отвлекаясь на другую работу?

Кажется, был 2019 год. Я как раз в тот момент приезжала в Иркутск на фестиваль «Иркнига» (Иркутский международный книжный фестиваль. — Прим. ред.) и представляла свой поэтический цикл «Ветер ярости » , вышедший в издательстве «АСТ» тем летом. В том же году получила премию «Лицей». И тогда же меня ко всему прочему уволили с работы. Мне было 29 лет. Я подумала, что больше не могу и не хочу заниматься ничем, кроме литературы.

Я не зарабатываю деньги исключительно книгами, для писательницы типа меня в России это невозможно. Да, я получила премию, да, у меня есть роялти (вознаграждение, которое получает автор за использование его произведений. — Прим. ред.), но мой постоянный доход — преподавание литературы, креативного письма и других дисциплин. В России очень мал процент писателей, которые живут исключительно на деньги от своих книг.

Если сравнивать с другими сферами культуры (например кино), литература менее всех подразумевает нахождение в какой-то точке сосредоточения ресурсов. Как вы думаете, можно ли в современной России поэту или прозаику творить в регионе?

Вполне. Например, Алексей Сальников живет, если не ошибаюсь, в Екатеринбурге, но печатается в «АСТ». Наринэ Абгарян живет не в России, но пишет на русском языке и печатается в РФ.

Лично для меня важно жить в Москве, потому что я могу сесть на автобус и за 20 минут добраться до своего издательства, чтобы подписать бумаги, сделать важные дела или поехать в книжный. К тому же нельзя отрицать, что в столице действительно сконцентрированы все ресурсы, жизнь, в том числе и культурная.

С другой стороны, я вижу, что отношение к центру трансформируется в эпоху коронавируса, — люди переезжают и удаленно работают из домашних регионов или других стран. Я понимаю, что могу быть где угодно, например, ровно год назад я жила в Анапе. Сняли квартиру на полтора месяца, там же я преподавала по «Зуму», редактировала книгу, писала стихи, каждый день ходила к морю и мне было нормально.

Конечно, живя в регионе, можно реализоваться, но связь с центром отрицать сегодня невозможно. Еще один вопрос: понимание центра. Когда сидишь в Москве, то думаешь о движении еще куда-нибудь за границу, когда ты в регионе, то думаешь о Москве. Это постоянное желание двигаться куда-то — у меня так, но есть писатели, которые принципиально остаются в провинции. Для регионов важно иметь свои сообщества и локальные литературные проекты.

Мне сложно сказать, что я живу в Москве. Здесь мы снимаем квартиру, куда я постоянно возвращаюсь, здесь мой любимый лес, куда я хожу гулять, а еще стоматолог. Но 50 процентов времени я в поездках.

Многие говорят, что Москва высасывает силы, забирает энергию. Вам, как человеку, который работает с тонкими материями, сложно ли находиться в большом городе?

Вечно думаешь о том, как здесь выживать. Тем не менее я поймала себя на мысли, что перемещаться внутри Москвы — это тоже ресурс. Летом мы жили в другом районе, сменили квартиру, и это было для меня путешествием. Я уже представляю Москву как среду, большие города не зря часто сравнивают с джунглями. Я хорошо здесь адаптировалась, воспринимаю город как возможность путешествовать, менять обстановку, просто изменив район, — это может стать хорошим материалом для письма.

Летом со мной так и произошло: я писала книгу и ходила через парк на старое Медведковское кладбище. Оно стало для меня местом силы. При этом для меня важно выезжать из города. Мы часто живем по два-три месяца в других местах, но в Москву всегда хочется возвращаться. Нравится чувствовать запах метро, я скучаю по этому ощущению. Наверное, моя душа максимально выскреблась и эта моя бездушность стала единственной ценностью, за которую я готова бороться.

В одном из интервью вы сказали: «Я понимаю статус поэзии в России и интерес к ней. Поэтическая книга поэтессы моего сегмента — даже если ты из кожи вон вылезешь — никогда не будет сенсацией. Поэзии не доверяют и часто просто не хотят напрягаться, поэтому не читают ее». Как вы считаете, почему так произошло? Почему в нашей стране поэзия стала так далека от массового читателя?

Дело в том, что поэзию никогда не читали много людей. Миф о том, что мы поэтическая страна, мне кажется, был придуман в советское время. Да, было прилично держать в шкафу несколько томиков классических поэтов, но у меня дома, например, стихов не читали.

Моя бабушка стихов не читала. У нее были детективы Дарьи Донцовой и любовные романы про секс викингов с красивыми женщинами. Я вместе с ней читала Донцову и получала огромное удовольствие. Сейчас занимаюсь специфической поэзией, которая изначально не готова стать популярной, потому что работает не со штампами, а с поиском нового языка и форм, — читать такое сложно. У меня всегда была мечта, что тысячи и миллионы прочитают мои стихи, но я понимаю, что она не сбудется. Я смирилась с этим.

Да, я, скорее, отношу себя к профессиональной поэзии. Массовая поэзия как поп-музыка — всегда есть отработанные годами ходы и они работают на узнавание. «Он или она ушла, я заплакал(-а), бокал вина оставил след на столе, как в моей душе» — вот это все. Задели сентиментальную струну, и покатились слезы.

Поэзия, к которой отношусь я, больше похожа на авторское кино. Она работает как лаборатория — может быть много попыток, ошибок, — из которой периодически что-нибудь выходит за пределы поля и становится массовым.

В публикации «Ленты.ру» вас включили в список представительниц феминизма в России от литературы. Власти недавно заявили, что хотят признать запрещенным контентом радфем, возможно, так совсем скоро смогут запретить и сам феминизм. Как говорить в контексте феминизма, если в стране ситуация с этой точки зрения только ухудшается?

Мне как писательнице немного проще. Люди мало читают, тиражи — микроскопические по сравнению с численностью населения нашей страны. Но я вижу, что книжный рынок очень активно развивается, появляются независимые издательские проекты, а старые подстраиваются под новые тенденции. Вероятно, в ближайшие пять лет книга будет единственным местом, где люди смогут найти свободу.

Когда интернет зарождался, его воспринимали как утопическое пространство свободы, теперь все иначе. Если же у тебя в руках книга, никто не знает, что именно ты читаешь, — это аналоговый объект. С ней человек свободен и находится в первую очередь с самим собой, своими мыслями.

Надеюсь, что цензура не будет трогать книги в ближайшее время. Восстановить тот цензурный аппарат, который был построен в советское время, — это достаточно дорого. А выхлоп с этой жесткой системы будет минимальным, потому что спрос на книги маленький, как я уже говорила. Но есть еще самоцензура, и она гораздо опаснее. Мне очень грустно от того, что происходит в России. Каждый день, читая новости, впадаю в панические состояния. Тем не менее стараюсь не заниматься самоцензурой, это тяжелая работа, но я ее проделываю, насколько возможно.

Роман «Рана». Как в нем представлена Сибирь, что читатель сможет понять о ней?

Я много раз сталкивалась с мнением, что я очень депрессивно описываю Сибирь. В книге есть попытка осмыслить ее как огромное сложное пространство. Там есть момент, когда героиня летит в Иркутск и перед посадкой самолет делает петлю над стальной холодной Ангарой. Героиня переживает столкновение с родной землей, нож Ангары прорезает дыру в ее депрессии, связанной со смертью матери. Именно тогда в текст и попадает яркий свет. Южный город описан как стертый, а Сибирь — контрастное место. Белый экран водохранилища, черный лес, стальная река.

Сибирь — место, которое невозможно вместить, это необжитые земли. Когда я говорю с людьми из центральной России, то объясняю, что ближайший к Усть-Илимску город — это Братск, ехать до него шесть часов. Люди не могут представить себе этот масштаб.

Героиня рассказывает, что она сама похожа на это место, внутренне она такая же черная непроходимая тайга, но с белоснежными экранами снеговых полей. Для нее сложный вопрос — осмысление этой природы, потому что усть-илимская стройка была связана с колонизацией природы. Обратить реки вспять, покорить этот лес, затопить деревню с Лосятами — это трагические отношения истории и пространства. При этом они выставляются как героическая победа над дикой природой, но героиня так мыслить не хочет. Она мыслит это место трагически.

Например, после похорон она идет по дамбе Усть-Илимского водохранилища и описывает тяжелое небо, которое давит на лед, и говорит, что здесь когда-то под водой были Лосята. Острова, которые тонули, стали для нее горькой историей. Для нее Сибирь — великое место, в котором гибла жизнь, чтобы появлялась другая.

При этом место мифологизировано. В книге я рассказываю историю красавицы Ангары, которая бежала от Байкала-отца к возлюбленному. Сибирь — очень сложное пространство, вообразить его практически невозможно, только проживать. Поэтому героиня едет туда, чтобы снова встретиться и с самой собой, и с землей, на которой она росла.

После того как я получила премию за поэму «Как мы жили в Сибири», многие усть-илимцы писали: «А мы хорошо жили. У нас было солнце, прекрасное детство, жаркое лето, черемуха цвела». Да.

Читайте также: 

«Нам не нужно стремиться к Голливуду». Критик Антон Долин — о цензуре, стримингах и новых лицах русского кино

«В регионах всё время пытаются оправдаться». Алексей Пивоваров — о провинции, самоцензуре и непредсказуемой России

Еще больше интересного — в телеграм-канале «Верблюда в огне»!